анна сеничева все тексты (слова) песен, переводы, видео, клипы

•••
Бабушка Паула из Испании не поддаётся печали и панике: одолевая болезнь Паркинсона, маски строчит медицинские дома и ставит целью в почти девяносто весь Пиренейский укрыть полуостров.

Сын Алехандро звонил из Мадрида, хочет приехать, но всё перекрыто. Страшное время, как видно, надолго: власти ледовый дворец сдали моргам.

Даже принц Чарльз перепутал короны, и карантин Букингемского трона продемонстрировал хрупкому миру: не различает коронавирус титулы, нации, признанных гениев, — всех коронует без исключения.

Вроде Ухань открывает границы, толпы китайцев идут разводиться, и только бабушка Паула где-то швейным колёсиком крутит планету.

•••
Дудочка словолова:
было в начале слово,
слово несло течение
через частицу «не»,
слово неслось во времени
к сломанной тишине.

•••
Если бы знали свидетели Иеговы, как по утрам Ивановичу фигово, то не стучали бы так мучительно в его двери: «Веришь, Василий, в Бога? А в Суд веришь?»

Кажется, слишком много опять квасил. Кажется, смерть приходила вчера к Васе и приводила миленькую подругу. Вася изящно лобзал у неё руку. Синяя скатерть, клеёночка и капуста, надо поправить память и все чувства.

«Снилось такое, до Пасхи болеть буду: кто-то в уста целовал самого Иуду, а я иду, нет, лечу по воде птицей.
Надо, Василий Иванович, умыться.

•••
Если по существу, то vivat, живая! Да, внутри твоё имя не заживает, так и болит каждой буквой и каждым слогом. Трудно уволить того, кто казался богом, кто научился без спроса и стука сниться.

Там, где я храню о тебе страницы, всё опечатано. Я туда не пускаю, ты под запретом: неиздан и нечитаем. Ты — просто пепел, который покрылся пылью. Я же — из воздуха, и громыхают крылья наперекор ушибам и гравитации.

Там, куда я стараюсь не возвращаться и куда память меня кандалами тянет, я научилась логике расставаний.

Всё хорошо, ты замкнут и обесточен, хоть и являешься каждой несносной ночью. Трудно ломать иллюзии и фантомы тех, кто ещё недавно казался домом.

•••
К бабушке приехал внук:
посадили они лук,
сельдерей, горох и редьку,
но смешной кутёнок Федька
все горшки перевернул
и бессовестно уснул.

•••
Каждый вечер в мой дом приплывает туман и ворует предметную резкость, залезает ко мне на плетёный диван, поправляет изгиб занавески. Говорит о мирах, где звенят васильки, где теряется цвет иван-чая, где на ржавой цепочке у края реки волны рыжую лодку качают.

Я всё больше молчу, берегу тишину от ненужного звука и слома, и летит без оглядки, летит в вышину моё данное вечности слово.

Забываю болезненные имена, чьи-то резкие нравоучения. У меня есть спасительная тишина, только это имеет значение.

И стоит истуканом в колонке вода, и гуляет за берегом эхо...

•••
Мой город помнит твои шаги и слышит забытый смех. Мы замыкаем с тобой круги и прячемся ото всех.
Вокзалы. Площади. Вход в метро.
Держи меня за рукав.
Я знаю тайный пароль ветров и сонных дворов устав.

Мой город прячет твой силуэт в кармане за мостовой. На дождь вечерний возьми билет и встань за моей спиной.

•••
Одевайся теплее, на город идут снега,
и не время болеть,
не время сдавать блокпосты, соответствовать чьим-то желаниям или гостам.
Батальон белых рыцарей ляжет к твоим ногам.
Это просто зима — переходный период роста.

Никаких просчётов, будь верной, как дважды два. Практикуй тишину, как лечебную терапию: экономь энергию и слова, впереди рождественская глава, длинный список с названием «я смогла» и тотальная ностальгия.

•••
Синенькая юбочка, ленточка в косе, водит наша Любочка пазик номер семь по маршруту Сормово-Стрелка-Стадион, крестится с усердием под церковный звон.

На панели гаечный ключ, иконостас, и поёт по радио ей Михайлов Стас, мол, Любовь Степановна, «к берегам мечты мы плывём, как облако, только я и ты».

Курит приму-классика, материт коллег, на звонки и жалобы Любе дела нет. Все боятся слово ей поперёк сказать: знают в управлении, кто у Любы зять.

Муж давно преставился и на небесах, сын полгода в армии, в танковых войсках. Из недельных рейсов всех к ней на огонёк дальнобойщик Щёлоков носит сухпаёк. Говорит, что выплатит к осени кредит, что колейка в Турцию сутками стоит, что плохое топливо и шалит стартёр. Любит щи домашние Любин ухажёр.

•••
Так играют в царя горы и царя Гороха, так становится атаманом дворовый Лёха, так из палок куют мечи, автоматы, стрелы и по выслуге делят звание «Самый смелый».

Эти дети — эскизы в блокноте Бога, тайна вечности и сечения золотого, смесь космической пыли и медуницы, от которой искрится воздух и наши лица.

Даже тот, кто сидит в пруду, улыбнётся робко. Так хранят с сокровищами коробку, так хоронят игрушки под лопухами, становясь земными проводниками.

По утрам молоком запевают гренки, разбивают локти, носы, коленки, залезают до гнёзд, покоряют крыши, выше уровня моря и мира — выше, где оранжевый круг их руками вышит.

•••
Человек идёт по миру с пустым ведром, ищет то, что другими зовётся — «дом», а беда стережёт его за углом, заливает до края, звенит колокольным дном и, латая прорехи, смеётся фальцетом жидким.
Человек идёт по надорванной тонкой нитке.

Он приходит ко мне отчаянный на порог, говорит: «Смотри, как я одинок, я — надломленный стержень, забитый бог. Ничего, кроме чёрной воды, не смог. Я гремлю ошибками и цепями, а к тебе почему-то тянет».

Мы глядим в друг друга наперерез, словно холод чужой под кожу мне перелез, ощущаю надломы-ссадины-звон-порез. Он объят океаном, как волнорез, нахлебавшийся горя и потерявший компас.
Человек, который во мне воскрес, достаёт на цыпочках до небес, оставляет ведро и шагает в открытый космос.

•••
Что до любви, то это такая боль…
Мне ли тебе говорить о повадках боли? Не излечить ни стихами, ни алкоголем.
Как это чувство пригладить и приручить?

Боль вырывается, словно зверёныш дикий, путается в серебряных тонких нитях, лижет подбитый бок и рычит, рычит.

Я научилась смирению и борьбе, я виртуозно освоила компромиссы. Боль моя, видишь, как тянутся кипарисы к вечнозелёной и царственной худобе?