Тим Скоренко все тексты (слова) песен, переводы, видео, клипы

Время выйти, выйти на площади,
Пусть знамёна в небе полощутся,
Капитан гарцует на лошади,
Взвод, готовься, мол, целься, пли.
Время выйти, начать восстание,
Хватит прятаться за кустами, ну
Раскрывайте глаза усталые —
Неугодны нам короли.

Время выйти, выйти на площади.
Пусть знамена в небе полощатся
Капитан гарцует на лошади:
Взвод готовься, мол, целься, пли!
Время выйти начать восстание
Хватит прятаться за кустами
Ну раскрывайте глаза усталые
Не угодны нам короли

Прощай, дорогая, прощай, моё Солнце,
Я недостоин тебя,
И мне уходить, как обычно, придётся,
Дороги слезами кропя.
Ты выскочишь замуж за рыцаря чести,
Мужчину твоей мечты,
Родишь ему сына и будешь до смерти
С ним, верно, счастлива ты.

Когда наступит чёрный день, придут усталые врачи,
Умоют руки и ни с чем отчалят прочь,
Я буду счастлив в пустоте, и ты, мой друг, прошу, молчи,
Ты лишь молчанием сумеешь мне помочь.
Я представляю этот миг, когда — Господь меня возьми —
Врата открыты, сонмы ангелов трубят.
Но мне плевать на всю их рать, на их пустые «до-ре-ми»,
Они юродствуют, и я спускаюсь в ад.

Свыше восьми бесконечность, ты, слышишь, брат,
Солнце — и лишь оно.
Утро в четыре часа, а идти с утра —
Правильное окно.
Два кислородных баллона, один рюкзак
Фотокарточка Рут.
Там, наверху, прикрывай руками глаза —
Ибо ангелы их сотрут.

Я оставил за собою
Два портрета Каэтаны:
Так прекрасна и желанна —
Вдохновила маха Гойю.

Её тело золотое —
Нарушение закона.
К инквизитору с поклоном

Горячее лето, пустое, как чрево Сахары,
Слепящее Солнце, пустынные улицы мира.
За восемь ночей, как в романе, становишься старым,
И пьёшь свою кровь с хладнокровной усмешкой вампира.

А ты всё сидишь перед матовым телеэкраном,
Ответь мне, пожалуйста, ифин, кого же ты ждёшь?...
Анна...

Вот так и пришла беда:Полину украл циклоп, Марьяну схватил урод,Алёну поймал маньяк,И стала душа пуста,прозрачная,как стекло,Я гневно скривил свой рот,с верёвок спустив собак.Я сунул в карман кастет,бейсбольную биту взял-Такой ходовой товар,любимый славянский спорт-И, кинув гонять чертей, отправился на вокзал, Пуста моя голова, и мёртв потускневший взор.И я заценил момент, за шкирку схватил мента,Его уволок в подвал и там положил на пол, Метался от страха мент, но совесть моя чиста:Ментов я не убивал,я с ними играл в бейсбол.И он рассказал мне так:сегодня он сжёг жену,Вчера содомировал дочь,а тёщу сварил и съел Конечно же, он маньяк,но только ему в вину Не стоит вменять ту ночь,когда стал мне свет не бел.И я отпустил его,сломав напоследок нос, Отрезав на пямять член и выбив на счастье глаз.Я,словно расстрельный взвод с петлицами в цвете роз,В витках пулемётных лент иду за нас. Как в самом крутом кино, как в фильме про Сайлент Хилл,Последний бойскаут жив и Фредди ведёт отсчёт,Под хриплые дрязги нот я бросил к чертям верхи,Спустился в притоны лжи, не думая ни о чём.Был бармен хитёр и крут, он думал, что всё o'k,Он мне хохотал в лицо и в пиво подлил мочу.Я принял его игру,тесак засверкал в руке И впился ему в яйцо,давай, говори, молчун. И он рассказал мне так:сегодня он был в раю, Вагонами герыч жрал, аж пена текла из пор, Была голова пуста, заплыли мозги в клею, Бурлил внутри «Низорал» и в попе торчал топор. Короче, его пришлось оставить на самотёк,Лишив золотых зубов и сняв напоследок скальп.Пожалуй,я просто лось: найти не могу поток,В котором мою любовь воспел бы печальный скальд.И тут мне врубились в лоб все знания наперёд, Прорезал печаль маяк и дал путеводный свет:Полину схватил циклоп, Марьяну украл урод,Алёну поймал маньяк, случилось немало бед. Увидел я наяву, как чёрный пустой завод Без всяких рабочих там ритмично плавит металл, Свирепый морской ревун проснулся в глубинах вод, Ударил шаман в тамтам, я с жёсткой кровати встал.Пускай desperados спят в неспешной ночной тиши,С собою я взял шотган и дисковую пилу, Одет с головы до пят, как в Копполе Мартин Шин, Я вышел на автобан под свет серебристых Лун. И вот, миновав посты, я с рёвом ворвался в цех,Где лился из чана в чан кровавый горячий мёд.Мир сделался так постыл, на зверском моём лице Печатью легла печаль, осклабив зубастый рот.Конечно, он ждал меня, одною рукой держа Мою золотую лань, прекрасную леди N. И,жизнь свою не ценя,разжёг он во мне пожар, И я метнул в эту дрянь серебряный сюрикен. Отбросив мою любовь,он драться со мною стал, Он бил меня по лицу и бурно махал ножом; Под клацанье злых зубов блестел на свету металл, И дело велось к концу,и вился маньяк ужом.И было мне нелегко,и он побеждал почти,Ногой наступив на лоб,он речи произносил О том,что я мерзкий скот и мир от меня спасти Ему вот так повезло,и хватит на это сил.А я измочален был и, в общем,всего лишён,Я тихо лежал под ним и сдался почти уже.Сковал его гнев мой пыл,я стал похож на скриншот,Погасли во мне огни,подохла искра в душе.Но тут я поднял глаза и вдруг увидал в тени Шикарной Полины взгляд, прекрасной Алёны лик, Весёлой Марьяны зад,и тут же зажглись огни, Я стал сильней во сто крат и воздух продрал мой крик. Я резал его, кромсал, за костью буравил кость, А он, заподлист,не дох,мне лахал в лицо,урюк, Я вырвал ему глаза, воткнул в его сердце гвоздь, Его насадив потом на острый торчащий крюк. Короче, добро опять, как встарь, победило зло, Мигалок ментовских свист меня успокоил вмиг; И начал я понимать,как,в общем, мне повезло: Я, падая в самый низ,укрыл от маньяка мир. Полина меня тогда,Алёна меня-ого!-Марьяна меня тотчас так радостно обняла, Устами впилась в уста и начался пир Богов,Домашний воскрес очаг,пошли хорошо дела. Большой и уютный дом,детишек кругом гурьба,И дело идет к весне, и вдаль плывут корабли. Закончить бы сказ на том, но снова трубит труба: Чего-то такого мне опять не хватает,блин.Я снова беру топор, пожалуй что, просто так.Я миру не всё сказал, не всё удержал в чести.Из разных подкожных нор наружу ползёт маньяк,И я иду на вокзал с ментами базар вести…

Ночь наступает, мерцают звёзды, жиденькая луна,
Что-то не спится, спиваться — поздно, трезвому не до сна.
Время ползёт, как змея-гадюка, трогает языком,
Жаль меня, жаль, пресмыкайся, сука, пей моё молоко.
Пей мою желчь, развлекайся, празднуй, ну же, любовь моя,
Будь безупречной, прекрасной, властной, впрыскивая свой яд,
Сладкое месиво, злое пойло, надписи на камнях.
Спой мне баюльную песню, спой мне, утихомирь меня.

Будет Марыля плести рубахи,
Будет Марыля смеяться тонко,
Будут брехать под окном собаки,
Будут всё время будить ребёнка.
Будет Марыля ребёнка нянчить,
Петь ему песню про любых братцев,
Будет Марыля плести — иначе
Птицами могут они остаться.

Модельный бизнес — это свалка худосочных костей,
Как вешалка, любая герла.
Нормальная девица заполняет постель:
Ей не хватает только весла.

Должны быть части тела, за которые взять
Мужчину потрясает искус.
Пусть на канале «Фэшн» им работать нельзя,

В краю неведомом, на границе
Земли и моря, в чужих портах
Поют матросы, визжат девицы,
Царит веселье и суета.
Пляши, школяр, по тебе всё мало,
Не жди последних своих минут,
Когда в твой город придут вандалы
И к чёрту его сомнут.

...А небо — чёрное, мрачное, синее, кроваво-красное, пронзённое схемой молний, картой метро,
Такое удивительное и безобразное, как многозначный и непонятный расклад таро,
Игра в движение, по красной линии мчится, сжимая руль в четырёхпалой волчьей руке,
Беспутный рокер, мотоциклист, госпожа волчица, с едва заметной серебряной мушкою на виске.
По красной линии, пересекаясь порой с зелёной, летит по ветру её злобный железный конь,
Она прекрасна — прекрасно бывать влюблённой, когда любовь твоя — это ставка на новый кон,
Она из камня, точно ангел последний Рериха, сукно волнистое, карты стелятся: флеш-ройяль,
Она отталкивается от светящегося поребрика, звёздные линии мотоциклом своим кроя.

Сколько безымянных могил
Травой поросло,
Сколько ржавых крестов покосилось?
Время ведь — беги не беги —
Не изменит назло
Гнев на милость.

Холодно зелёной траве

Если б выбирал себе супругу я,
Много бы критериев учёл:
Бёдра чтоб ништяк и грудь упругая,
Чтоб всегда подставила плечо,

Чтоб сама умела зарабатывать,
Чтобы одевалась — хоть куда,
Чтоб была в постели акробаткою,

За волнорезами морей, за перехлёстом лесов,
Глядит за край дискообразной земли
Безмолвный инок-пилигрим, не замечая часов,
Что прожурчали, протянулись, прошли.
Он видит дивных механизмов переплётный строй
И удивительных воздушных китов,
И правый глаз его горит пурпурно-красной искрой,
А левый чёрен и к сюрпризам готов.

Город грехов
Когда воцарится свобода слова,
Когда станет больно смотреть на небо,
Рассядутся все по своим столовым,
На подиум выскочат королевы,
Минуя активность телеэфира,
Совсем неожиданно и некстати
Приедет печальный хранитель мира

Закончится лето и небо окрасится розовым,
Но это не просто закат, это кровь революции,
И мы перестанем кичиться картинными позами,
И прежде, чем снова уснуть, на минуту проснуться бы.

И райские птицы замолкнут от грохота, лязга стальных колесниц,
Горячее чёрное золото вспенит движением устье реки,
И ты опускаешь глаза, прикрываясь тяжёлой решёткой ресниц,

Начало света, зарождение в божественной тьме
Не оставляет шансов быть в стороне.
Меня вытрясывают в жизнь, не давая взамен
Ни обещаний, ни надежд, ни корней.
Я с материнским молоком впитал мясной горький сок,
Я отрастил себе собачьи клыки,
Свою проваленную грудь вперёд держа колесом,
Я окунулся в воды смертной тоски.

милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка вода. мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были никогда. ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше – мне сложно считать года, ты умерла – я уверен – погожим летом, праздничным вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным, необратимым, как тень за твоей спиной. узкий флакон, отдающий миндальным мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. пей, моя девочка, бренная жизнь уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и молодой. будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и осени, и весне. милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя фотография на стене.

милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги, чуткие сенсоры, точно как на войне. волка, как знаешь, наверное, кормят ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. милая Джейн, я же знаю: ты здесь, я чую. дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. мог бы и силой, конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. был особняк, а теперь – только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот, где номера, города, имена и ники, а на последней странице – наброски нот. да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил почти в конце. школа казалась тюрьмой. что ж, теперь на воле. воля сполна отпечаталась на лице. годы и бары, уже не боишься спиться, меряешь время в проверенных адресах. главное в нашей профессии – не влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.

милая Джейн, я уже отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. что ещё нужно, скажи, неужели мало? может, из сенсоров мне развести костёр? я расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! – Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я теперь такой… суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой пробравшись, как будто коварный тать – просто со мной не хотят говорить живые, даже когда очень хочется поболтать. мёртвым – неважно, они же сказать не могут, могут ли слышать – пожалуй, ещё вопрос. верю, что да. и поэтому не умолкну. слушай меня. я давно говорю всерьёз. то есть пишу, потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова. милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват. время идёт. я умру – и такое будет. верю, надеюсь и знаю, что ты там есть. всё, мне пора. я опять возвращаюсь к людям. нужно проверить ещё два десятка мест.

милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной, прямо на стенке рукой вывожу слова. ты мне приснился: красивый, но очень странный, ты мне писал, что два века как я мертва. я оставляю тебе это фото, милый, дагерротип – к сожалению, лучше нет, – и ухожу: для того, чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.

Видишь: мойры стригут нити латексных бусин,
Потому как здесь нет других,
И ребёнок, давно повзрослевший в капусте
Вдруг лишает себя ноги

Или, может, руки: хлеборезка не дремлет,
Хлеборезка готова жрать,
Потому как насилие вертит землю

Знаешь, стремление к лучшему если выходит, то только боком:
Город ложится в руинах, в объятьях сплетаются плоть и сталь.
Видишь ли, это весьма непростая забота — работать богом,
Боги, совсем, как люди, должны хорошо знать свои места.
А я увидал вертихвостку-служанку среди кромешного ада,
Тащившую из ниоткуда на тощей спине тяжёлый мешок.
Я дал ей монету, спросив, куда направился дон Румата,
Она кивнула, мол, там же видно, где он прошёл.

Ты помнишь, как дорога свиристела свои трели
И сбрасывала с ног венки оков?
Ты помнишь, как звучали мандолины менестрелей,
Бубенчики шутовских колпаков?

И как, подняв глаза, кричал ты: «Veni, vidi, vici!»,
И пела пулемётная стрельба…
Десятки тысяч вёрст твоих холодных экспедиций

Дорожные войны — серьёзное дело, от них никуда не уйти,
По белой пустыне несутся куда-то потоки песчаных лисиц.
Дороги сплетаются в чёрные кольца, встречаются чьи-то пути,
И я выползаю серебряной мухой на road to hell sixty six.

И я понимаю: не всё так чудесно, как мне говорила весталка,
Играет песок на шипованных шинах, в броне отражается Солнце,
Надёжен, заряжен, начищен, блестит пулемёт на капоте «Мустанга»,

Драться — так драться, легко и неистово,
Смерти смеяться в оскал,
Пусть мы не Клинты и даже не Иствуды,
Что там свистит у виска?

Не было прав — заработаем право мы,
Право на вечный покой.
Бог сделал разными, Кольт сделал равными —

Из окон придворцовая площадь видна,
Где стреляет по людям гвардейский патруль,
А в покоях моих, как всегда, тишина:
Ни восторженных криков, ни посвиста пуль.

Только плеск серебристой фонтанной воды,
Трепетанье мошки в белизне фонарей…
…Под гимнастом безумствует площадь Звезды,

Мне приснилось, что кто-то мне вдруг позвонил,
Разорвал тишину телефонный рывок,
Я с кровати вскочил и бегом полетел к аппарату,
Спотыкаясь о залежи разной фигни,
Я исчез в темноте, как когда-то Норфолк,
Как месье Антуан в облаках растворился когда-то.

Наконец-то звонок, я давно его ждал,

Два матроса в лесу
Обращаются к ветру и сумраку,
Рассекают листву
Темной кожей широких плечей.
Их сердца далеко,
Под ремнями, патронными сумками,
А их ноги, как сваи,
Спускаются в сточный ручей.

Вышла на площадь прекрасная женщина, тень её пахла корицей и временем,
Слышались крики, мол, сжечь её, сжечь её, дождь моросил, заливая костёр.
Имя её укрывалось под юбками так, что казалась девица беременной,
Двор королевский попыхивал трубками, рожицы корчил бродячий актёр.

Алеф звенела на веке у женщины, звоном своим выводя милосердие,
Тэта сверкала угрюмая, желчная, веко другое собой укротив.
Капала соль на дорогу щербатую, соль предвещала любовь и бессмертие,

стихи Юлия Боброва

Ересь была чревата во все времена,
Те, кто посмели задуматься — обречены
Кровью писать на апсидах судьбы имена,
С пыточными агрегатами обручены,
Вымереть только, наверное, не суждено —
Передается зараза чумных вольнодумств,

Навеяна, как несложно догадаться, творчеством Олега Медведева и его песней «Карлсоны» как таковой

Пурга на улице не даёт спокойного лёта,
Вращение мира сбивает с курса, смещая юг.
Бросает Карлсон свою удивительную работу,
Гуляет по крыше, засунув руки в карманы брюк.

Гуляет тихо, лицом принимая пурги круженье,

Вот домик на сваях, и берег пуст, и даже за сотню миль,
Помимо сварливых степных волков, не встретишь живой души,
Но всякий моряк ощущает грусть, когда рассекает киль
Волнистую пену от берегов к солёной морской глуши.

На картах царапая новый курс, не думает капитан,
Как старый картограф с пером в руке рисует маршрутный лист,
Как дивных познаний тяжёлый груз сгибает иссохший стан,

Что там творится за стенами Трои —
Там начинается бой.
Кажется, кто-то стремится в герои,
Кто-то играет с судьбой.

Кто-то стремится к невесте Париса,
Кто-то — к каменьям цветным.
С женщиной слиться, в алмазы зарыться —

Предположим, ты честен, а он, предположим, вор.
Ты прозрачен, как стёклышко, он — как глухой забор.
Это список критериев, по которым идёт отбор.
Просто список критериев, по которым идёт отбор.

Он живёт в подземелье, а ты — обитатель гор.
Он не видит вершин, точно так ты не видишь нор.
Это список критериев, по которым идёт отбор.

Памяти Леонида Енгибарова

Над Москвой поднимается утро,
На работу спешат москвичи.
Припорошены зимнею пудрой
Плечи серых московских мужчин,
Плечи серых обыденных женщин,
Крыши серых советских авто,

Наш мельник сидит у ворот.
Клабустер, клабастер, Клабум!
Работник из дома идет.
Клабустер, клабастер, Клабум!
Танцует, играет, безумствует, вьётся метелица,
Шварцвальд покрывается снегом холодным и яростным,
Но мелет в мороз и пургу Козельбрухская мельница,
Молчат деревенские, смотрит опасливо староста.

Это Испания, забытая Богом.
Это Испания, забытая адом.
Где-то гуляет по пустынным дорогам
Вечный скиталец, Мануэль Ромасанта.

Падают листья на холодную землю.
Девушка плачет перед зеркалом горько.
Варит старуха приворотные зелья,

Город спал и ничего не слышал,
Видел сны про новую зарницу.
Он не слышал, как отряды мишек
Захватили подступы к столице.

Автоматы в плюшевых ладошках
И гранаты в рюкзачках на спинках.
Но тяжело идут по травам ножки

Ну вот и всё: закончилась война,
Хотя никто, возможно, не заметил:
На всей земле господствуют медведи,
И кроме них, здесь нету ни хрена.

Медведям светит мирная звезда,
Медведи ввысь возносят небоскрёбы
И, поменяв название Европы

Мистер Дженкинс садится в свой старенький «Остин»,
Закрывает окно, запускает мотор:
Дребезжат под капотом железные кости,
На соседнем сиденье — кобыла в пальто.
Она смотрит в глаза, мистер Дженкинс немеет,
Улыбается скромно, чуть дёргая ртом,
А она, с каждым мигом всё больше наглея,
Предрекает ему, что случится потом.

Владимиру Сорокину

Дорожная пыть на обшлагах высоких ботфорт
Пустые глазницы просящих на паперти хлеб
Привычный до боли в глазах нецветной светофор
Абстрактный покой на холодной и тонкой игле
Я буду молить о пощаде не дай мне вздохнуть
Ты слышишь как тело рычит и стремится в полёт

Когда начинает ломать и причём всерьёз,
И белая койка больницы идёт за рай,
Я просто надеюсь, что доктор мне даст наркоз,
Отправив меня за какой-нибудь дальний край.

Но я не боюсь ни смерти, ни тишины —
Пускай наяву происходит кровавый ад,
Ведь мне под наркозом снятся такие сны,

Человеку, жившему в домике у ручья,
нравилась лодка, поскольку была ничья,
и на ней можно было плыть на далёкий север,
только в доме плакал навзрыд его странный сын,
он всегда скандалил, если сидел один,
неудачно взошли отцовские, знать, посевы.

Человеку, живущему в хижине у воды,

Ты можешь, отец, казаться вполне весёлым,
Рассказывать сказки в надежде, что я усну,
Но только я слышал, что твой император Сёва
Вчера объявил, что решил проиграть войну.

Мой брат уходил навсегда в головной повязке,
А бледная мать целовала пурпурный круг —
И две эти самые страшные в жизни краски

Меня называли богом и чёртом, и кем-то ещё другим,
а я — всего лишь каждый четвёртый, погибший за Третий Рим.
В меня стреляли, меня лупили, остались одни репьи —
и в каждом городе по могиле, и все могилы — мои.
Пока пикировались уроды на самом, поди, верху,
я грудью падал на пулемёты и превращался в труху,
я направлял жестяные крылья на вражеские строи,
мои останки в окопах стыли,

Восточным ветром пахнут облака,
Остывшим пеплом пахнет у костра,
Железом пахнет жёсткая рука,
Лисою пахнет узкая нора.

А камни пахнут утренней росой
И теми, кто по ним не раз ступал,
И я теперь по ним иду босой,

Персефона приходит во тьме ко мне и становится важной частью меня.
Персефона является лишь во сне, колокольцы в её волосах звенят.
Персефона красива, как первоцвет, как холодная астра, как георгин,
И тут дело, по сути, не в колдовстве: просто я не могу не любить богинь.
Персефона ласкает моё лицо драгоценным раздвоенным языком,
Она жадно заманивает дворцом своих белых грудей, красотой сосков,
Персефона впускает ритмичный такт в драгоценное лоно моей мечты,
И внутри разливается темнота, на отростках которой растут цветы.

В день, когда нервным призывом взвывает труба, прячутся звёзды, а с пушек снимают чехлы, маленький Оскар берёт жестяной барабан с ярким узором, как будто полоски юлы. Дни показных перемирий давно сочтены, в дальние страны от пуль улетают грачи, маленький Оскар не знает причины войны, маленький Оскар стучит, и стучит, и стучит. Заперты наглухо окна, снаружи — полки, цокают лошади, дружно солдаты поют, мрачная мама глядит из-под правой руки, комкая левой потёртую кофту свою. Немо комдив открывает решительный рот, дружно вздымаются горны, чуть слышно свистя. Оскар стучит, задавая ритмический ход всем занимающим город военным частям. Оскар стучит, заменяя им цокот копыт, рокот оркестра, чечётку взводимых курков, злобные крики и грохот полночной стрельбы, звон распылённых прикладом хрустальных венков, плач проводивших супругов соломенных вдов, стоны готовых привыкнуть к сосновым гробам, шорох бумаги под перьями местных кротов. Всё, что угодно, умеет пропеть барабан.

Знаешь, свобода — внутри, в этом главная суть, в мрачном остроге, в тяжёлой системе цепей. Те, кто на плахе, на дыбе, прибит к колесу, много свободней, чем серый пиджачный плебей. Это свобода сказать, потому что — плевать. Это свобода плевать, потому что — конец. Это свобода лепить то, что принято рвать, это свобода легко и светло сатанеть. Это свобода командовать аутодафе, чувствуя режущий хворост под пальцами ног, это ещё не исследованный спецэффект, слишком опасный для практики даже в кино. Тем, кто ютится в квартирах, понять не дано тех, кто стучит в барабаны и в трубы дудит; те, кто заносит расходы на масло в блокнот, вряд ли поймут тех, кто сердце извлёк из груди. В чёрное время, когда заземлятся кроты, те, кто свободен, поднимут свой флаг на Рейхстаг, выполнив малую норму великой мечты, тут же внезапно под главные символы встав. Шапки взметнутся под сенью командной руки, будут ломиться от яств разводные столы. Те, кто свободен, тотчас сформируют полки и обязательно снимут с орудий чехлы.

Так образуется время насупленных лбов, время холодных команд и холодных умов, прячется где-то испуганный грохотом Бог, так как свободу он даже умерить не смог. Мерно проходят враги по чужим городам, вьётся по улицам страшный железный дракон. Маленький Оскар стучит в жестяной барабан, чётко диктуя врагам барабанный закон. Оскар свободнее всех, кто тогда и теперь, если ты дробь его слышишь — сиди и молчи. Оскар не знает о том, кто войдёт в его дверь.
Оскар стучит, и стучит, и стучит, и стучит,
и стучит
и стучит

Война над холмами оставила крики и чёрный дым.
Закатное солнце отбросило блики, и, как рубин,
Спустилось под землю на время, пока ты был молодым.
Ты веришь, Япония сбросила бремя твоих Филиппин.

Война над домами бросает листовки, в которых ложь,
И ты достаёшь из землянки винтовку, и снова в глушь.
Скажи императору, воин, ответь же, чего ты ждёшь.

Там на милонге тонкий тангеро движется в вихре риоплатенсе,
Пальцы на грифе, тирандо, удар, щелчок.
Кружатся дамы и кавалеры, кружатся в ритме септим и терций,
Время незримо течёт, но оно не в счёт.

Если вам песня кажется длинной, если вам танго кажется грубым,
Просто примите бромид и ползите к постели.
Плачет, хохочет Хосе Молина, пламенем пышут медные трубы —

Проходит месяц, проходит год, минует за веком век,
На Яузе продолжается ледоход –
И где-то в московских дебрях живёт последний абрек,
Никто ему не мешает – и он живёт.

Винтовку свою повесив на заржавевший шуруп,
Исправно отдаёт «Мосэнерго» дань,
И ест из железной миски китайский лапшичный суп,

Батман с переводом. Вторая защита. Сливаются шпаги в одну.
Светает. Весёлое Солнце проходит сквозь щели в захлопнутых ставнях.
Танцуют два тела в зеркальном пространстве, как дети, играя в войну,
Которая, может быть, позже, войной понарошку вдруг быть перестанет.

О, как незнакомая мне одалиска была в этот вечер прекрасна,
Парировала первой защитой в ослабленный сектор глубокий укол.
Тебе, мой учитель, при виде её вспоминались богини Прованса,

Слышишь ли ты звонок в свою дверь? Слышишь ли ты шуршанье?
Кто? — задаёшь глупый вопрос, только давно пора
Врезать уже нормальный глазок, всем отвечать молчаньем,
Просто взглянуть и знать, кто идёт, друг это или враг.

Ты открываешь, только уже нет никого в помине,
Жёлтый пакет с ником твоим ждёт тебя на полу,
Странный пакет, адреса нет, дух от него карминный,

Однажды мой хороший друг купил себе кота,
Его взнуздал и оседлал, и объявил Конём,
Кот разрешил себя постричь, а подковать — не дал:
Пришлось на время отложить лихой галоп на нём.

Продав кота, мой друг купил себе большого пса,
И точно так же оседлал, дал имя — Буцефал,
Но пёс ему вцепился в нос: собак седлать нельзя:

Пропасть смотрит в меня, как обычно, по вторникам,
Я сажусь на трамвай и в течение часа
Под скрежещущий шёпот четвёртой гармоники
Добираюсь в кафе под названьем «Киншаса».

Африканская девочка, черноволосая, юная
Улыбается мне, меню подносит сейчас же,
И я копаюсь в названиях, как в перекрученных струнах, и

Сегодня меня пчела ужалила в горло,
И я показался себе практически голым,
Как будто я перед доктором на уколах,
А через стекло меня видят мои враги.
И я задыхался, пытясь халат набросить;
Распухшие связки душили мои вопросы,
Но чёрные люди точили чёрные косы,
И камень звенел, мол, сам себе помоги.

Ты слышишь, Септимус, шуршанье ног?
Идут тюремщики к твоей двери.
Ты мог бы вырваться, убить их, но
Тебя снаружи ожидает Рим.

Ты слышишь, Септимус, рычанье львов,
Давно не кормленных ничем иным,
Как человечиной? И ты готов

По первым крикам в сети — выходи на площадь,
Смотри, со всей столицы стёкся народ,
С упрёком смотрит маршал, смеётся лошадь,
Но ты кричи, широко раскрывая рот.

Как флаги над головами эффектно реют,
Как всё искрится от разноцветных лент:
Мы бьёмся за свободную Эритрею,

Попытка сделать что-то другое,
Сменить одежду, внешность и пол,
Попытка вырваться из покоя
Путём восшествия на престол,

Попытка из сети реанимаций
Вернуться в обычный предметный мир,
Попытка пробить, прорваться, продраться,

Смейся,
смейся,
смейся,
дарлинг,
Сидя на тротуаре.
Если поребрик — вокруг нас Питер,
Если бордюр — Москва.
Смейся, что остаётся ещё, когда этот мир в опале, в ударе,

Поскольку выдох важнее вдоха в любви, в атаке и просто так,
Мы глушим виски, когда нам плохо, и дышим в стройный упрямый такт,
А наши женщины одиноки, хотя подобно огням горят,
И прячут явственные намёки внутри собачьего словаря.
Мы прибиваем к себе набойки и превращаемся в сапоги,
Сменяя дьявольские попойки на путь, которым идут враги,
И мы вступаем в борьбу с врагами и закаляем спартанский дух,
Гремя подкованными ногами по неоформившемуся льду.

То белой ватой облаков, то серым пеплом площадей
Пройдут печальные войска, пройдут усталые полки,
А ты посмотришь на толпу поющих женщин и детей,
Тебя пришедших провожать, и пот сотрёшь ребром руки.

Холодный ветер зашуршит бумажным выцветшим листком,
Возможно, маминым письмом, возможно, вестью от отца,
И обоснуется мигрень под тремингованным виском,

Чем бы дорога твоя не продолжилась, леди,
будь безупречно счастливой и вечно голодной —
голод — единственный способ найти себя в Лете,
способ добыть козырного туза из колоды.

Двигайся дальше — туда, где далёкие страны,
прошлые жизни давно за плечами остались,
шрамы зажили, засохли открытые раны,

Там, где кончается власть антикварных книг,
Там, где лишь яркое небо над головой,
Ты, моя девочка, учишь чужой язык,
После чего совсем забываешь свой.

Впрочем, на что он сдался – сто лет пройдёт,
Все мы отбросим ненужное барахло.
Тело – антроподермический переплёт

Когда полуденный зайчик бежит по полу палаты,
Зенит прощается с Солнцем, а небо пахнет весной,
По телевизору что-то про экстремистов и НАТО,
К обеду праздничный супчик, отчасти, даже мясной,
Тогда прелестная Юля или прелестная Катя,
Короче, тоже неважно, одна из двух медсестёр —
Несёт дневные газеты и замечает некстати,
Что свежий пододеяльник опять до дырок протёрт.

Траппер снимает капканы: лес опустел,
Норки уходят на север, ондатры мрут,
Траппер сидит в тёплой хижине, в темноте,
Гладит приклад и готовит себя к утру.

Помнится, было здесь — белок, бобров, куниц —
Столько, что как не стреляй, не видать конца.
Нынче хоть сам полезай в куньи норы, вниз, —

Когда на улице дождь, когда на улице снег,
Когда холодное светило начинает свой бег,
Когда весёлый ледоход рыхлит соцветия рек,
Ты на обочине с дежурной улыбкой.
Он остановится, закурит и посмотрит в глаза,
Когда присмотрится, презрительно кивнёт: залезай,
Как только ты захлопнешь дверь, раздастся скрип колеса,
И ты становишься изящной, как скрипка.

По высоким по ступенькам да в большое никуда
Уходили фараоны в славный месяц Рамадан.
Уносили свитки сказок, заклинаний, снов и рун,
И теперь больные дети обязательно умрут,
Потому что в их подушках не окажется чудес,
А останутся колючки и квадраты на воде
В чашках с тёплым шоколадом и горячим молоком...
Знаешь, очень трудно верить в то, что уходить легко.

я лежу на площади у кремля под моей спиной горяча земля
не свободы требую не рубля просто молча лежать люблю
я смотрю на небо на серый нимб над закатным солнцем и чёрт бы с ним
скоро тьма обрушится извини станет воздух суров и лют
я лежу на площади пустота не пойми превратно влияет так
что сжигать мосты и шагать с моста всё звучит как команда пли
бесконечен сумрачный окоём я уже почти растворился в нём
только еле слышно шепчу приём отвечай я шарли шарли

Ненавидь, Эферхази, уродливый город,
Минареты, мечети, торговую площадь,
Хитроумных купцов, толкотню, разговоры,
И, конечно, рабов, суетливых и тощих.

Ты послужишь подстилкой богатому бею,
Ты падёшь на колени, но это напрасно,
И бездонное небо, сперва голубея,

Я приезжаю на вокзал
Очередной Караганды:
Они сменяются легко.
Мои усталые глаза
Полны печали и воды.
В буфете — кофе с молоком.

За пересадкой переход.