Текст песни Иосиф Бродский - Нобелевская лекция. часть 3

Исполнитель: Иосиф Бродский
Название песни: Нобелевская лекция. часть 3
Дата добавления: 12.05.2018 | 00:15:21

Просмотров: 33
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным

На этой странице находится текст песни Иосиф Бродский - Нобелевская лекция. часть 3, а также перевод песни и видео или клип.

Кто круче?

Иосиф Бродский

или

Владимир Маяковский

Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" – заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение – поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, по крайней мере в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее на пугающем своей опустошенностью месте. И что скорее интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее не многих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым, или казавшимся нам таковым, современным содержанием. Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен.
Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображени Although for a person whose first language is Russian, talking about political evil is as natural as digestion, I would now like to change the subject. The lack of talk about the obvious is that they corrupt the consciousness with their ease, with their easily gained sense of rightness. This is their temptation, similar in nature to the temptation of a social reformer, it is evil generating. Awareness of this temptation and repulsion from it are, to a certain extent, responsible for the fate of many of my contemporaries, not to mention the fellow writers, responsible for the literature that has arisen from under their feathers. She, this literature, was not an escape from history, nor was she silencing her memory, as it might seem from the outside. "How can I compose music after Auschwitz?" - Adorno inquires, and a person familiar with Russian history can repeat the same question, replacing the camp name in it, - perhaps even with a big right to repeat it, because the number of people who perished in Stalin’s camps far exceeds the number in German . "How can you eat lunch after Auschwitz?" - the American poet Mark Strand remarked on this. The generation to which I belong, in any case, was able to compose this music.
This generation — a generation born just when the Auschwitz crematoriums were working at full capacity, when Stalin was at the zenith of the godlike, absolute, nature itself, seemed to be the authorized authority, came into the world, judging by everything, to continue what theoretically should break in these crematoriums and in the nameless common graves of the Stalin archipelago. The fact that not everything was interrupted, at least in Russia, is to a large extent the merit of my generation, and I am proud of my affiliation to it no less than the fact that I am standing here today. And the fact that I am standing here today is a recognition of the merits of this generation for the culture; Recalling Mandelstam, I would add to the world culture. Looking back, I can say that we started on an empty place — more precisely, on a place that frightens us with its emptyness. And that, rather intuitively than consciously, we sought precisely to recreate the effect of continuity of culture, to restore its forms and tropes, to fill it with not many surviving and often completely compromised forms with our own new, or seemed to us such, modern content. There was probably another way - the way of further deformation, the poetics of shrapnel and debris, minimalism, halted breathing. If we refused it, it was not at all because it seemed to us through self-dramatization, or because we were extremely animated by the idea of preserving the hereditary nobility of cultural forms known to us, equivalent in our consciousness to forms of human dignity. We abandoned it, because the choice was not really ours, but the choice of culture - and this choice was again aesthetic, not moral. Of course, it is more natural for a person to talk about himself not as an instrument of culture, but, on the contrary, as its creator and guardian. But if today I say the opposite, it is not because there is a certain charm in paraphrasing at the end of the 20th century Plotinus, Lord Shaftesbury, Schelling, or Novalis, but because someone who, as a poet, always knows that called the voice of the Muse, there is in fact the dictates of the language; that not language is his tool, but he is a means of language for the continuation of his existence. The language, even if it is presented as a kind of animated being (which would only be fair), is not capable of ethical choice.
A person accepts the composition of a poem for various reasons: to win the heart of his beloved, to express his attitude to the reality surrounding him, be it a landscape or a state, to capture the state of mind in which he is currently located, to leave - as he thinks minute - a trace on the ground. He resorts to this form - a poem - for reasons of